ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ КРЕЩЕНИЕ СОБЫТИЕМ ЧАСТНЫМ ИЛИ ЦЕРКОВНЫМ И КАК ЭТО ПРОЯВЛЯЕТСЯ НА ПРАКТИКЕ
«Так всякий рожденный от Духа» (Иоан. 3:8)
Ответ на первую часть вопроса как будто самоочевиден: крещение есть основополагающее событие нашей жизни во Христе, т.е. в Церкви, и уже только в силу этого не может быть ограничено нашей частной, закрытой от Бога, жизнью. Так, если мы противопоставляем частное и церковное. Остается пересказать содержание известной книги о. Александра Шмемана «Водою и Духом» (Париж, 1986) и поставить точку. Должна ли, однако, эта церковность крещения (сама по себе не вызывающая сомнения) иметь непременно общественное (социальное) выражение и, если да, то какое? Формы церковной жизни разнообразны, и всякий подход, абсолютизирующий одну из них за счет игнорирования других, не-православен уже в силу своей односторонности, какими бы благими намерениями (в смысле «икономии») он не был продиктован. Мы говорим «формы церковной жизни», а не «формы социальности», именно потому, что социальность как таковая, т.е. община, является только одной, но далеко не единственной из этих форм. Церковь, кроме общины, знает странничество, затвор, юродство, столпничество. И хотя община является, несомненно исторически самой распространенной из всех возможных форм церковной жизни, несомненно также, что это ее преимущество чисто количественное: святые, в отличие от «номинальных христиан», не только не склонны к какой-то одной установленной форме жизни, но создают все время новые формы, которые затем уже только становятся «каноническими» (вместе с канонизацией этих святых).
Этот творческий характер христианской ино-социальности, точно схваченный Шмеманом в работе «Введение в литургическое богословие» (в разделе о монашестве как о новой форме реализации церковности), к сожалению, не отражен никак в уже упомянутой работе о крещении; в ней вообще никак не различены эти два плана: церковности как жизни во Христе и церковности как формы жизни в мире. В результате церковность, сознательно или нет, отождествляется с участием в коллективном действии, как будто единственной формой осуществления Царства в этом мире является приход как социальная единица. Но это не так. Например, литургия, которую служил в затворе Св. Феофан (ежедневно, в течение 20 лет) была литургией (т.е. действием всей Церкви), но отнюдь не была социальным действием, хэппенингом. Об этом особенно важно помнить в наше время, разъедаемое духом «шоу», когда ничто не мешает любоваться видеозаписью собственного крещения (хотя это событие, по сути, более интимное, чем любовный акт), а фотографию причащения можно встретить в газете. Не надо быть богословом, чтобы понять, что наша жизнь во Христе (в каких бы формах она не осуществлялась) только тогда подлинна, когда сокрыта от мира (и, в т.ч., от наших собственных праздных мирских очей) — элементарное целомудрие говорит об этом. Но это же подтверждается практикой древней церкви, необходимым элементом которой была «дисциплина аркана». Опыт должен предшествовать рационализации — таков закон этой дисциплины. Если я знаю, что вот сейчас меня окунут (т.е. внутренне приготовляюсь «нырнуть») и что это на «самом деле» будет означать мою смерть и воскресение, то такое преждевременное знание не только не обогатит последующий опыт, но, напротив, лишит его всякой силы. Опыт погружения только тогда может быть действительным символом смерти, когда он несет в себе живую энергию этого события: его полную внезапность и неожиданность, нашу полную неподготовленность к нему (как это прекрасно описано в сцене крещения мальчика Евфимия в книге А. Кавана. Форма крещения: обряд христианской инициации. 1978).
Да, крещение — это непременно вступление в Церковь, но в Церковь, прежде всего, как Тайну (поэтому оно и называется таинством) для мира, и лишь постольку — в «собрание верующих», поскольку это последнее в своей литургической жизни (и, прежде всего, в причащении Христовых Таин) хранит присутствие этой «тайны Христа и Церкви» в мире. Церковность таинства поэтому, на мой взгляд, выражается не столько в коллективности его исполнения, сколько, если угодно, в его таинственности; в его, так сказать, недоступности телекамере. Это, я повторяю, особенно актуально в наше время, когда публичность проникает даже в самые сокровенные сферы жизни. В этом мире беспрецедентного отчуждения человека от самого себя — в мире, где эгоизм существенно коллективен — как-то странно рассматривать частную жизнь как духовную опасность. Да и существует ли она? Трудно охарактеризовать как «частное» существование миллионов телезрителей, смотрящих бейсбол, даже если каждый из них сидит в своей квартире. Не удивительно поэтому, что современный человек ждет, что его крещение, как событие, разрывающее власть над ним этого мира, будет смертью в нем обезбоженного, «массового», человека и восстановлением уникальной частности, внутренней при-частности его божественному свету. Удивительно другое: именно этот момент озарения и внутреннего освобождения является ключевым в том единственном «крупным планом» показанном примере совершения крещения, который дает нам Новый Завет. (Странно, кстати, что выясняя сущность таинства крещения Шмеман минует этот самый простой и несомненный пример его осуществления. Не потому ли, что для него важнее выяснить сущность сложившегося обряда, чем сущность таинства? Так, если бы Толстого интересовал смысл обряда погребения, а не смысл смерти, он никогда бы не написал «Смерть Ивана Ильича». Крещение это, по сути, анти-смерть, т.е. событие тем более личное; ибо если, хотя бы в принципе, можно умереть вместо другого — как Христос умер за всех нас — то в принципе, онтологически, невозможно креститься вместо другого: здесь событие, весь вселенский, даже космический, смысл которого — ничто, если в нем не участвовало мое, пусть даже еще младенческое, сердце. Неразделимость предельно внутреннего и всеобъемлющего «обрезания сердца» и вступления в Церковь, как сторон того же самого события, составляет, на мой взгляд, суть и тайну таинства крещения. Но вернемся к нашему примеру.) Я имею ввиду эпизод крещения эфиопского вельможи апостолом Филиппом (Деян. 8: 26–40).
Является ли описываемое крещение «общецерковным событием»? Иными словами, участвовала ли вся Церковь, как Тело Христово и Царство Пресвятой Троицы, в событии, после которого евнух «продолжал путь, радуясь»? Думаю, что сомневаться в этом не приходится. Менее очевидна (если не сказать, совсем невидима) внешняя форма выражения церковности этого события. Мы не видим собрания верующих, в которое новокрещенный должен был бы влиться, напротив, о нем как нарочно сказано, что он «продолжал (свой) путь». Крестившего его апостола Филиппа, и того Ангел тотчас же после крещения восхитил, так что «евнух уже не видел его, и продолжал свой путь, радуясь». А где же восприемники его? Кто «поручился за характер, поведение и образ жизни кандидата» («Водою и Духом» с. 210)? И будет ли кто-то дальше его «проводником» (там же, с. 209)?
Как мы видим, все эти, безусловно важные в воспитательном отношении моменты, не только не составляют сути таинства, но, к тому же, сильно напоминают процедуру приема в партию. Вступление в Церковь, напротив, дается крещаемому благодатью Св. Духа, и присутствие этой благодати — «радости» — есть присутствие самой Церкви в таинстве, т.е. самое первое и непосредственное проявление его церковности. Этим православное понимание церковности — как полноты присутствия божественной реальности — отличается как от латинского, административно-магического, так и от протестантского, коллективистски –сектантского, понимания ее. Если с первой из этих экклезиологических ересей легко уживается безответственность по отношению к событию крещения (вера в то, что благодать сообщается автоматически), то со второй — гиперответственность церковного коллектива по отношению к крещаемому (вера в «христианское мировоззрение», сообщаемое воспитательной работой). В первом случае, возникает соблазн креститься (или крестить своих детей); при этом забывают, что с крещеного больше спросится (ибо ему «больше дано»), что крещение, следовательно, может быть и «»во осуждение»; во втором — проверяют и перепроверяют человека, не доверяя его собственному внутреннему импульсу. А в Новом Завете так просто сказано: «Если веруешь от всего сердца, то можно …» (Деян 8: 37) И Православие, которое о. Иоанн Мейендорф не случайно назвал в подлинном смысле слова «христианским экзистенциализмом», идет по этому пути. Церковь встречается с человеком «лицом к лицу» на его пути — в лице прохожего — и делит с ним его путь до момента схождения благодати; дальше путь человека становится путем Церкви.